 |
|
|
|
1. На остановке автобуса сидела девушка и читала книгу. Светлое шифоновое платье легкими складками обвивало стройные загорелые ноги и, приподнимаемое ветерком, обнажало круглые колени. Волосы, пышные, белокурые, волнами падали на плечи. На золотистом от загара лице светились синие искорки глаз. Виктор Николаевич Коренев, мужчина не сказать чтобы молодой, но совсем еще не старый, сотрудник одного из многочисленных научных институтов со сложным аббревиатурным наименованием, а впрочем, не о том речь, увидел девушку и остановился. На обшарпанной скамейке у замызганной урны посреди замусоренного тротуара
девушка казалась незнакомкой, чей образ привиделся в тумане, - она обитала
в ином, нереальном мире, где не было ни катаклизмов, ни скандалов, ни
безденежья. Она не ездит в переполненных автобусах, не знает о
существовании очередей в магазинах и никогда и никуда не спешит. Чувство, что испытал Виктор Николаевич, наблюдая за девушкой, наверное, сродни тому, что пережил мореход, застигнутый в незнакомом ему доселе море-океане (еще без названия, еще неведомом людям) штормом, тайфуном, смерчем, и вдруг - случайно! - поворот руля, судьбы, порыва ветра - и судно в бухте, где штиль и гладь, и благодать, и птички поют безмятежно, и травка едва колышется, и невиданный зверек нежится на солнышке, словно бухта та - не детище взбесившейся морской стихии, а уголок неземного рая. Девушка читала, и лицо ее играло, как волосы под дуновением ветерка, - то оно улыбалось, то хмурилось и не замечало ни машин, ни прохожих. Подошел автобус, девушка быстро взглянула на номер и легко впорхнула на подножку. И прежде чем дверцы, шипя, закрылись, в автобус, можно сказать, неожиданно для себя впрыгнул Виктор Николаевич. Он еще рылся по карманам в поисках мелочи, а девушка уже пробила компостером билет, села и вновь раскрыла книгу. Час пик прошел, народу в автобусе было немного, и Виктор Николаевич тоже сел - на заднее сиденье, как раз напротив девушки, заранее улыбаясь и простодушно, и радостно ее случайному взгляду, но девушка вновь была наедине с книгой. Виктор Николаевич ерзал на сиденье и искал нужное решение. У него не было
никакого опыта знакомства с девушками. Нет, он не жил отшельником, но с
женщинами знакомился на предприятиях, где ему часто приходилось бывать по
службе, и даже был одно время, правда, недолгое, женат, но если задуматься
- не он знакомился с женщинами, а женщины знакомились с ним. Виктор Николаевич резво выпрыгнул следом за девушкой из автобуса и, переходя рядом с ней улицу, сбоку заглянул в лицо и спросил: - Вы любите Достоевского? Девушка, Елена Глебовна Баженова, которую чаще более и менее знакомые называли Леночкой, хотя каждое утро, встав на ступеньку экскурсионного автобуса, она представлялась туристам по всей официальной форме, чуть заметно поморщилась и недовольно повела плечиком: то время, когда она с любым незнакомым человеком могла взахлеб делиться своими мыслями о литературе, ушло, может быть, потому, что на работе ей приходилось говорить много об искусстве, и часто тем, кто думал лишь о столичных магазинах, а вовсе не об архитектуре. Говорить мимоходом и легко о вещах, что были ей по-прежнему дороги, она не могла или не хотела, а говорить проходные банальности не любила, да и что можно ответить на вопрос "любите ли вы Достоевского?", словно Достоевский - высокий брюнет с модной стрижкой. Достоевский - образ мыслей, мировоззрение. - Я люблю жареное мясо и сухое вино, - съязвила Елена. Виктор Николаевич остановился и с радостной готовностью спросил: - Зайдем в шашлычную? Елена засмеялась: он понял ее слова буквально. С невольным смехом к ней пришло и доброе, игривое настроение, и она чуть лукаво посмотрела на мужичка, что был с виду такой простой, но цельный и искренний. Он так настойчиво и нерешительно шел и ехал за ней по городу... Да и вообще, ей давно уже пора познакомиться с мужчиной! И прикинув, хватит ли у нее денег расплатиться за шашлык и фужер сухого вина, если этот мужичок лишь с виду такой простой и доброжелательный, она пожала плечами: "Зайдем", - и тут же улыбнулась, потому что по лицу мужчины, только что напряженному в ожидании ее ответа, разлилась счастливая улыбка. У входа в шашлычную Елена остановилась: - Мне надо позвонить домой. Виктор Николаевич полез в карман за мелочью, но Елена отмахнулась - он вновь понял ее неправильно, на этот раз слова ее были буквальны: ей нужна не двушка, ей надо позвонить. Разговор с отцом был краток. - Я немножко задержусь, - сказала Елена. - Ну конечно, - ответил отец, словно Елена каждый вечер знакомилась с мужчинами на улице и ходила с ними в шашлычную; и этой коротенькой фразы хватило, чтобы почувствовать, как там, на другом конце провода, отец едва сдерживает бешенство, и Елена даже увидела мысленно, как у отца побелели скулы. Елене на днях исполнилось двадцать семь лет, она уже два года жила одна, без мужа, и воспитывала пятилетнюю дочь. Она вошла в зал, злая и подавленная, как и обычно после разговора с отцом. Виктор Николаевич сидел в глубине полупустого зала, тревожно поглядывая на дверь. - Сухого вина нет, - сообщил радостно и встревоженно добавил: - Я заказал шампанское. Будете? - Если вас это не разорит, - чуть сердито (от разговора с отцом) сказала Елена. - Нет, - серьезно ответил Виктор Николаевич и засмеялся. - Я сегодня зарплату получил. Смех его был такой открытый и добрый, что Елена решила выкинуть из головы и слова отца, и мысли о предстоящем объяснении и тоже засмеялась добро и открыто. - Я - инженер, - сказал Виктор Николаевич. - А вы - учитель литературы? - Нет, я - экскурсовод, - ответила Елена. И уточнила: - В городском турбюро. - А зачем вы читаете Достоевского? - спросил Виктор Николаевич то ли с недоверием, то ли с недоумением. - А вы читали Достоевского? - чуть приподняла брови Елена. - Ну... В школе... - Пять цитат, - закончила она фразу за него. - В статье, которую переписывали вместо домашнего сочинения. Остальное - не читал и читать не буду и так знаю, что неинтересно. Виктор Николаевич покачал головой и рассмеялся. Им принесли шампанское. - Вы здесь рядом живете, - утвердительно спросил Виктор Николаевич. - Нет. Я хотела зайти в "Ткани". Я живу в Медведково. От шампанского кружилась голова, и жизнь становилась легкой, и впереди ждали одни только радости и удовольствия, и хотелось беспричинно смеяться. ...Они медленно и долго шли к метро, и хотя никаких забавных происшествий с ними не происходило и болтали они о пустяках столь незначительных, что на другой день невозможно было вспомнить темы разговора, а не рассказывали забавные истории и анекдоты, Елена все время смеялась, весело и беззаботно, и, поглядывая на нее, улыбался Виктор Николаевич, чему, оставшись один, долго удивлялся: он считал себя человеком невеселым, даже мрачным и молчаливым, а тут - надо же, весь вечер рот до ушей и выболтал, говоря языком синоптиков, годовую норму. Город, такой обычный, вдруг оказался сплошь в смешинках. Смешными были и лужа посредине сухого асфальта, и погасшие буквы на другой стороне улицы, отчего слово "парикмахерская" превратилось в "пари ма ер", и то, как Елена пропела его с французским грассированием, и подвыпивший мужичонка, что забавно деловито объяснял милиционеру у входа в метро, что ему надо непременно попасть домой, - ну все, что обычно раздражало, портило настроение, вызывало досаду, а то и головную боль, в этот вечер стало забавно, интересно, приятно самим своим существованием: все, что окружало, казалось, было создано исключительно для того, чтобы дарить людям доброе настроение. Виктор Николаевич не простился с Еленой в метро, как часто поступали ее провожатые, что, видимо, экономили пятачок. Не простился он с ней и у дверей электрички, к которой они едва успели подбежать до указанного в расписании времени, и оставались секунды до того мгновения, когда двери зашипят. Не ответил на её "до завтра", а вошел следом в тамбур и лишь улыбался на ее возражения, что далеко, поздно, электрички ходят редко. Он проводил её до дома, до самого подъезда, и это было приятно - и потому, что проводил, а не распрощался с галантным поклоном в метро, и потому, что она не осталась одна в электричке со своими мыслями о неминуемом объяснении с отцом, и потому, что не со страхом, а с удовольствием шла по темной пустынной аллее к дому. И Елена думала, что сейчас Виктор Николаевич будет долго ждать на пустой платформе редкую ночную электричку, потом будет долго трястись в пустом вагоне, а там ему еще на метро, а там еще на автобусе (они жили в разных сторонах города), и обратный путь его будет скучен и долог, а утром ему рано вставать на работу, и Елене хотелось из благодарности и погулять с ним по аллее подольше, и поболтать у подъезда, и посмеяться, но при виде отчего дома хмель улетучился, и она представила, как отец откроет ей дверь, что непременно закрыл изнутри на защелку, а если Ирина до сих пор капризничает и не желает засыпать без мамы... И, нацарапав на клочке газеты номер телефона, Елена убежала домой.
2. В пятницу ехали на дачу. Елена после обеда была свободна и к четырем часам приготовила сумки с продуктами и Иришкиным бельем и ждала отца. Все его действия всегда строго расписаны, и по отцу, как по утренней электричке, можно было сверять часы. Отец, скажем, не говорил: "На дачу поедем часов в пять", он говорил: "Поедем электричкой в 16.49", и именно на эту электричку шел и нервничал, едва не заболевал, если кто из домашних возился, хотя знал, что следующая электричка в 16.57, что, по мнению Елены (если только она не опаздывала на работу), было совершенно одно и то же. Отец относился к опозданию на запланированную электричку так, словно она решала если не судьбы мира, так уж судьбу его семейства определенно. Вот и на этот раз он заранее обстоятельно ознакомил Елену со всем предстоящим маршрутом: во сколько выйдут из дома, во сколько будет электричка до Москвы, через сколько времени они будут на "Коломенской" и во сколько туда подойдет электричка с Павелецкого, словно ехали не в миллион сто первый раз на дачу, а в незнакомую область. И часа в три на телефонную просьбу Виктора непременно встретиться с ним сегодня Елена ответила, что в выходные она должна быть на даче, и завтра (если ему хочется, конечно) можно сходить за грибами. А какой электричкой они поедут сегодня? - допытывался Виктор, и Елена на другом конце провода пожала плечами и ответила, что, раз уж так ему хочется посмотреть на нее непременно сегодня и ему не жаль столько времени потратить на дорогу ради этого свидания, она будет у метро "Коломенское" в шесть часов. Но время шло, и в четыре отца не было, не было его и в пять, и теперь, когда свидание с Виктором могло не состояться, как и сама поездка на дачу (ведь отец не позвонил, и Елена не знала причины его отсутствия), встреча с Виктором, еще недавно ненужная, вдруг стало важной для Елены. Мысль, что, договорившись увидеться сегодня у метро, она не стала объяснять Виктору, где находится дача, и значит, он не сможет приехать к ним завтра утром, и значит, она не увидит его, как минимум, до понедельника, - мысль эта неожиданно расстроила Елену, хотя еще утром она планировала оба выходные дня провести с дочкой и бабушкой. Елена помнила, как в былые, свои более молодые годы бабушка шепотом жаловалась ей, что мама на все лето оставляет на даче Леню, младшего брата Елены, и с ним ни сладу, ни отдыха, и она устает необычайно, так что и мочи уже нет; и вот теперь брат в стройотряде, мать - в очередном турне, бабуся на даче одна и, конечно, плачет по ночам, что все ее бросили, как никому не нужную сторожиху, а у соседей дети приезжают, и внуки, и только она одна... Елена любила бабушку и твердо знала, что выходные (что на этот раз пришлись именно на выходные дни, обычно в выходные у нее самая работа) ей не принадлежат, и даже мыслей о свидании не только что с Виктором, но и с неким воображаемым героем у нее не было. Теперь же она ходила расстроенная по квартире, из комнаты в комнату, от окна к окну, и ей казалось, что сегодня вечером она теряет что-то важное в своей жизни. Отец пришел в шестом часу, объяснять, что задержало его в институте, где шли приемные экзамены, не стал, да Елена и не спросила. Отец быстро пообедал, и они вышли из дома, когда на часах было без четверти шесть. - Давай поедем с Павелецкого, - сказал он, когда спустились в метро. - Там легче сесть. Сейчас уже много народу, с Ириной трудно будет стоять. - Вы поезжайте с Павелецкого, - попросила Елена, - а я сяду в ту же электричку на Коломенской. Отец глянул на часы, пожал плечами: - Но вы же договаривались в шесть, а сейчас без четверти семь. - Опять пожал плечами. - Ну, поехали с Коломенской. Виктор Николаевич стоял у выхода из метро с ворохом газет под мышкой и, казалось, увлеченно читал газету. Полчаса назад он позвонил Елене домой, телефон не отвечал, и он понял, что поездка на дачу не отменяется, а отодвигается. За плечами Виктора Николаевича был старенький чистенький рюкзачок, и только увидев рюкзак, Елена поняла, что не встретиться с ней и поговорить немного и уточнить время и место завтрашнего свидания приехал в метро Виктор. Он собрался ехать вместе с ними и ночевать у них. В электричку сели на удивление удачно, она не только не была переполнена людьми, но даже свободные места были на скамейках, причем рядом. Ирина, повозившись на коленях Елены, задремала. Виктор Николаевич оживленно беседовал с отцом о дачных проблемах, международном положении, перспективном курсе страны, и Елена видела, что, в отличие от прочих ее знакомых, Виктор отцу нравится. Время от времени, как бы приглашая и Елену присоединиться к интересной беседе, Виктор Николаевич обращался к ней с каким-нибудь вопросом. Она отвечала односложно и, глядя на оживленное лицо Виктора, думала, что как ни далеко ехать до дачи, но они приедут, и она не знает, как же она скажет Виктору, что в их семье не принята такая простота отношений и родные не поймут и не примут ее просьбы оставить ночевать постороннего мужчину. От платформы долгая тропинка бежала между деревьями мимо пристанционного поселка к дачному городку, и убегала вперед, собирая ромашки, Иринка, и шли, степенно переговариваясь, отец с Виктором Николаевичем, и Елена брела сзади, вся в своих мыслях, вернее, все в той же одной-единственной: как же она, глядя в открытое и такое счастливое сейчас лицо Виктора, скажет, что на их даче нет места для него с его рюкзачком. И мысль эта и свербила, и билась, и резала, и от нее уже разболелась голова, и Елена с тоской думала, что надо было ей сообразить сразу, когда он только спрашивал про электричку, а если уж такая бестолковая, да и в голову ей не могло прийти, что можно поехать в гости к незнакомым людям вот так запросто, без особого приглашения, ну так надо было сразу, в метро сказать, что... Что толку было оттягивать? Теперь он не только в метро прокатился и прождал напрасно, но и заехал на ночь глядя бог знает куда бог знает зачем. Елена чувствовала, что Виктору все видится иначе, чем ей. И жизнь вообще, и сегодняшний вечер в частности. Она ясно представила, каким он мыслит этот вечер: большой стол, накрытый по-походному, граненые стаканы, миски, чугунок с вареной картошкой, тут же соленые огурчики, квашеная капуста, селедочка... Потом горячий чай, а может быть, и по стопочке за знакомство да в честь пятницы. А там - сыграют в дурочка под говор телевизора. Потом раскладушка на веранде или охапка душистого сена. Ну кому может помешать человек, спокойно спящий на веранде? Прошли по быстро темнеющему городку, и отец как шел первым, так и вошел первым в дом, следом за ним впрыгнула Иринка, и послышался ласковый говор бабушки. Елена остановилась под окном дома: - Ты извини, я сначала поговорю с бабушкой. - Хорошо, - охотно откликнулся Виктор. Бабушка вышла на крыльцо, встречая Елену. - Но где у нас? - сказала бабушка. - Не обижайся, но я не могу. Ты представь, что скажет отец. Если б хоть отца не было. Приедет утром, ничего страшного. Елена зашла за угол дачи, где стоял под окном Виктор, и радуясь, что на дворе уже темно и она не видит его лица, стала невнятно объяснять, почему она не может пригласить его в дом. - Да я думал, за грибами, так лучше переночевать на даче. Чтобы пойти часа в четыре. Ничего страшного. Подышал воздухом. А то я совсем никуда не выбираюсь. Я приеду завтра утречком, - и, вскинув рюкзак на плечи, пошел прочь от дачи. Елена смотрела в темную спину, тающую в сумерках, и видела весь путь Виктора: и минут двадцать тропинкой мимо злобно лающих собак поселка до пустой платформы, и томительное ожидание электрички, столь редко делающей остановку на их полустанке, и пустая платформа, на которой он успеет изучить все рытвины и колдобины, прежде чем какая-нибудь электричка остановится, и целый час в дребезжащем пустом вагоне рядом с кем-нибудь подгулявшим и шумным, а потом еще метро, а потом еще автобус, чтобы завтра утром рано прокрутить всю эту дорожную ленту в обратную сторону... И чувство вины перед ним, вольной (потому что не сказала правду сразу, в метро, понадеялась на какое-то мифическое авось) и невольной (лично она бы раскладушку не пожалела, но не она хозяйка дачи), его, мужчину, с которым она случайно и бездумно и безо всяких планов и желаний познакомилась, просто так, устав от гордого своего одиночества и томительных вечеров в обществе отца, а теперь несправедливо ею обиженного, делало близким ей, дорогим, ну не в том смысле, что прямо уж и ах, но он вмиг перестал быть посторонним и случайным, и она ощущала, как он должен чувствовать себя сейчас, вышагивая со своим рюкзачком прочь от дружного ужина, и Елена подошла к крыльцу, уже едва сдерживая слезы. По ступенькам спускалась расстроенная бабушка: - Где он? Ушел уже? Он папе понравился. Я не знала. Бабушка очень хотела, чтобы Елена вышла замуж.
3. Утром, едва на даче встали и позавтракали и Елена на веранде мыла посуду, приехал Виктор Николаевич. Он был бодр, улыбчив, и взгляд Елены не нашел на его лице следов ни обиды, ни переживаний. Лицо человека, хорошо отдохнувшего и ожидающего приятный день. Деловито развязав рюкзак, Виктор Николаевич вынул банку маринованных грибов, о любви к которым накануне вскользь упомянула Елена, и букет цветов со словами "это тебе", банку малины и кулек конфет - "это для Ирины". Елене и смешно было: на дачу - цветы и малину, и тронуло за самое сердце, что Виктор не забыл про ее Иришку. Иришка, доверчиво вскинув кудрявую русую головку, с замиранием сердечка поглядывала на рюкзак, как на мешок деда Мороза, и просияла, увидав гостинцы, хотя конфеты всех сортов стояли в вазочках в буфете, и малина живой изгородью опоясала дачу, и весь день Ирина могла есть ягоды прямо с куста. Прижав к груди подарок, Ириша отправилась в комнату, на ходу уплетая малину и разворачивая конфету. Бабушка встретила Виктора Николаевича приветливо, как доброго знакомого, и, пока Елена домывала посуду, уже усадила пить чай, и ухаживала за ним, и подавала ему сахар серебряными щипчиками, и подвигала вазочки, называя сорта варенья, и сама делала бутерброды, а Виктор, крепко, как граненый стакан, ухватив огромной ручищей крохотную ручку чашечки из тончайшего белоснежного фарфора, пил чай так непринужденно, словно каждое утро завтракал здесь, у них, на террасе, и не его вчера на эту террасу даже не впустили.
4. вдоль железнодорожного полотна тянулось картофельное поле. Не видно было у того поля ни начала, ни конца, но в ширину оно казалось небольшим, и, не найдя тропинки, пошли напрямик. Сначала Елена старалась беречь картофель и шла, аккуратно ступая по бороздке между грядками, но колючая, густая, никем не прополотая трава кусала ноги, неокученная ботва опутывала ступни, не отпускала босоножки. После каждого шага надо было с трудом освобождаться из цепких травяных пут, а солнце припекало все сильнее, и, устав, Елена пошла напролом, уже не жалея картофель, а жалея себя и желая скорее дойти до тенистого леса. И, с каждым шагом все крепче запутываясь в ботве и все больше уставая, благодарно думала о бабушке, которая уговорила ее не брать с собой Иришку. Но наконец-то лес. Хотя, конечно, какой под Москвой лес - лесок, реденький, и нет в нем ни змей, ни зверей, птиц и тех не слышно. И грибов не видно. Лишь изредка кое-где краснеют ягодки земляники. И, заранее представляя восторг Иришки, Елена, улыбаясь, собирала для дочки земляничный букетик. Изредка попадались и грибы. В грибах Елена не разбиралась и, прежде чем положить находку в корзинку, каждый раз спрашивала Виктора, съедобна ли. Прогуляв по лесу часа два, Елена нашла едва с десяток грибов, но ее это ничуть не печалило - в лесу было чудесно: солнце причудливо играло листвой, хрустел под ногами сухой валежник, и воздух был вкусен необычайно. Раскрылась среди деревьев небольшая поляна, а на ней - небольшая горка, похожая на ту, что лепили во дворе для детей под первые морозы. На покатом травянистом склоне сели отдыхать, и Виктор Николаевич вновь раскрыл свой рюкзак и начал вынимать из него аккуратно завернутые в бумагу яства, и были здесь и копченая колбаса, и балык, и термос с черным кофе. Виктор Николаевич деловито стелил газету и раскладывал свертки, и Елена молча удивилась, что не взяла с собой ничего. Даже бабушка, что на все вздохи Елены о диете неизменно отвечала войной рожденное: "Ешь. Мало ли чего. Может, потом будешь вспоминать, что было чего, а ты не ела", - даже бабушка не сунула, как обычно, торопливо "на дорожку" пирожков: они только что хорошо позавтракали, а к их приходу на даче будет готов вкусный и сытный обед. Но здесь, на горке, все имело иной запах и вкус, и еда давала не столько сытость, сколько наслаждение, и кофе пах изумительно. И Елена и ела, и восторгалась, и нахваливала. А Виктор Николаевич с удовольствием смотрел, как она ест. Сам он ел мало, казалось, он только затем и таскает со вчерашнего вечера рюкзак на своих плечах, чтобы теперь накормить Елену. - Как в годы иные, необыкновенные, - сказала Елена, подхватывая крошки бутерброда, они были так вкусны, что просто жаль ронять их на землю. - Осталось только искупаться в шампанском, как у Достоевского. - Ты правда любишь Достоевского? - чуть смущенно и с интересом спросил Виктор. Он, действительно, не читал все произведения Достоевского, но один роман и, кажется, две повести, что требовалось прочитать в школьные годы, как человек добросовестный, честно пытался осилить, и ни одно произведение так и не смог дочитать до конца, повествование казалось ему скучным и далеким от жизни. И в памяти остались лишь фамилия писателя да словесное клише, что тот испытывал боль за маленького человека. А у Елены и на даче на веранде в кресле лежала книга - Виктор не удержался, посмотрел: Достоевский, пятый том. Понял, что Елена читает том за томом все собрание сочинений писателя. Но зачем? - Да все понять хочу, чего им там не доставало, тем несчастным "прошлым" женщинам, - ответила Елена, как обычно, серьезным тоном и смеясь глазами, и вновь Виктор Николаевич не был уверен, говорит ли она с ним серьезно или подтрунивает над ним. - Нет, ну ты вникни, - продолжала Елена. - Роман окончен, я не о книге, их роман, любовный. Он с ней расстается. Дает на прощание десять тысяч и уходит. И у нее трагедия. Смертельная причем. И ладно бы из-за того, что он ее разлюбил, хотя и это понять сложно. Хотела бы я посмотреть хоть издали на того мужчину, без которого жить нельзя. Ну да ладно, предположим, теоретически. Поверим на слово, как нас учат, как в Христа, в коммунизм и прочую ахинею, то есть - ты не секретарь первичной ячейки? - ну, я хотела сказать: ну да ладно, допустим, предположим. Так ведь она, бедняжка, умирает не от любви, или не столько от любви, сколько оттого, что он ей деньги дал. Десять тысяч. Царскими. Когда, говорят, корова рубль стоила. - Но это оскорбляло ее человеческое достоинство, - рассудительным тоном ответил Виктор Николаевич, осторожно улыбаясь и следя за лицом Елены. Он чувствовал в ее словах насмешку и непонятный язвительный смысл и не хотел показаться примитивным. - Кто бы меня так оскорбил?! - все тем же тоном отозвалась Елена и, прикрыв глаза, с наслаждением вдохнула аромат кофе. - Дал бы мне десять тысяч, ладно уж, нашими, и ушел. Я бы ему до конца дней своих была благодарна и за десять тысяч, и... - За то, что ушел, - сказал Виктор Николаевич и рассмеялся. Засмеялась и Елена, но мысль свою все же продолжила: - Какой основной закон социализма? Ну, один из основных? Если мужчина начинает делать тебе подарки, самые скромные, и даже не подарки, а так: цветы, билеты в театр, - значит, в ближайшую пятилетку он расставаться с тобой не намерен. Ну а если пошли подарки чуть крупнее - значит, у него уже разработана программа на общение с тобой пятилетки, как минимум, три. Ты уже ценная вещь в залоге, деньги в тебя он вкладывает исключительно как в сберкассу на срочный вклад под проценты. Причем надеется, вернее, философствует, что хорошо бы, чтобы проценты превысили первоначальный взнос, вернув ему все затраченное и окупив все расходы и вознаградив за то, что он раскошелился. А если уж ты чего-то там не оправдала... Да вся его жизнь сведется к тому, чтобы так устраиваться, чтобы ты с его зарплаты алименты получала чисто символические, чтобы ты с ребенком поголодала и прочувствовала все, что тебе, по его мнению, должно прочувствовать. А если уж ребенка нет… А тут! Дал десять тысяч, сказал: прости, дорогая, жениться не могу, но ты не должна ни голодать, ни холодать, ни - с ума сойти - работать. Вот раз пятый, как минимум, Достоевского перечитываю, и в чем была драма прачки, бесприданницы, поняла: денег у нее не было. Но в чем трагедия "дам полусвета", уразуметь так и не могу. - Но мнение окружающих, - втягиваясь в дискуссию и стараясь говорить, как Елена, полушутя-полуигриво, отозвался Виктор Николаевич. - Ее не принимала... - он запнулся, не зная, как выразиться точнее. - Кто? - откликнулась Елена, не ожидая, пока он сформулирует свою мысль до конца. - Княгиня Марья Алексевна? А что мне она? Она - что? Умнее меня? Красивее? Зачем она мне нужна с ее приемом, если у меня есть десять тысяч и нет советского ОВИРа? Села на поезд и прокатилась, не спеша и с комфортом, в Париж. Прошлась по бульварам, посмотрела на свое отображение в Сене, заглянула в Швейцарские Альпы и, устав от мучительного русской душе отдыха, где-нибудь в предместье Женевы купила маленький домик и стала писать роман своей жизни "Ах, как он меня любил". Вот почему для нее было трагедией то, что ей дали десять тысяч, а для меня трагедия, что мне их никто не давал и давать не собирается, я и пытаюсь понять, читая бессмертные творения Федора Михайловича Достоевского. Понять, что же изменилось в природе: женщина, мужчина и вообще. Я доходчиво изложила свою платформу? - спросила Елена, собирая рюкзак Виктора Николаевича. Елена, конечно, шутила, но все же каждый раз, когда она читала Достоевского, среди бесчисленного множества мыслей, что рождали в ней его произведения, была и скептическая: за какое равенство боролись те женщины? За возможность наравне с мужиками стелить раскаленный асфальт под знойным солнцем? Умом Елена понимала проблемы тех женщин, их боль и отчаяние, когда они должны были жить в атмосфере общего презрения и зависеть от людей часто во всех отношениях ниже себя, и даже понимала, что, доведись ей жить в мире Достоевского, она была бы одной из тех, кого ранил мир зависимости, и она бы страдала и за свою оскорбленную гордость, и за свою поруганную честь, и за свою преданную любовь, и сострадала бы другим, и была бы одной из тех, кто не только роптал на несправедливость мира, но и жизнь свою клал на алтарь служения заманчивым идеалам всеобщего равенства и полной справедливости. Но она жила не в том мире, а в своем, в котором ей все приходилось решать самой, самой расплачиваться за свои ошибки, и даже не за ошибки, а так - за слабости, за доверчивость, за непредвиденность последствий, и самой отвечать за жизнь и судьбу дочери, и она не отказывалась, а с благодарностью и радостью соглашалась на любую сверхурочную работу, и - увы - как правило не из любви к профессии, хотя и была увлечена своим делом, а ради лишней десятки, так всегда необходимой к зиме на теплую одежду для дочери, да и для себя тоже. И она чувствовала себя счастливой не тогда, когда ее приглашали на званый вечер, а когда ей удавалось что-то купить, не простояв пару часов в очереди, когда в выходные дни не надо было копать огород, и она чувствовала себя счастливым и балованным ребенком сейчас, оттого что ест не ею, а для нее приготовленные бутерброды и кофе. Они снова побрели по лесу. Лес был редок, и тропок в нем было больше, чем деревьев, но Виктор Николаевич был все время рядом с Еленой. Стоило ей поднять голову - и она видела его то чуть впереди себя, то чуть сбоку, то чуть сзади. Вышли к ручью, который на самом деле был речкой, и даже имел название, и струился по корневищам деревьев маленьким водопадом. Через ручей было переброшено бревно, и, едва Елена успела растерянно оглянуться, к ней протянулась рука Виктора, и, опираясь на руку Виктора, Елена, балансируя, перешла на другую сторону, тут же набрав полные босоножки песка, ступила на корневище, по нему поднялась на берег, вытряхнула песок из босоножек, и рука Виктора так же спокойно, как пришла к ней на помощь, так спокойно и ушла, и Виктор опять шел рядом и был, казалось, целиком поглощен поиском грибов. На этой стороне лес густо разросся порослью, и тропки были реже и уже, и Виктор Николаевич шел теперь не рядом, а впереди Елены, придерживая ветки и всякий раз оглядываясь, прежде чем их отпустить. Где тропинка была чуть шире и ветви не загораживали дорогу, Виктор Николаевич шел следом за Еленой, он шел след в след, едва не касаясь ее, и Елена слышала его дыхание, ощущала тепло его тела и все ждала, что вот сейчас рука Виктора, такая большая, сильная и теплая, дотронется до ее руки или до ее плеча, и что-то напрягалось внутри Елены и падало куда-то вниз в ожидании мига прикосновения, и Елена заранее чуть терялась, не зная, как ей вести себя в этот момент, но Виктор Николаевич уже шел чуть сбоку, и взгляд его вновь блуждал по траве в поисках грибов. Он не пытался обнять Елену и не говорил ей никаких скрытных слов.
5. Виктор Николаевич стоял у разменных автоматов и читал газету, и выглядел таким спокойным, словно только затем и спустился в метро, чтобы почитать. Елена подошла к нему торопливо, расстроенная. Она опоздала почти на час, и ей казалось, он должен думать, что она как бы специально всякий раз старается обидеть его. Хотя Елена опаздывала на свидания ко всем и всегда, это не была ее манера поведения, ее стиль, - ей вовсе не нравилось опаздывать. Но всякий раз времени впереди было многовато, и она бы пришла на встречу слишком рано и угробила с полчаса на ожидание, а можно вместо этого белье замочить или фарш прокрутить. Она принималась за белье или котлеты, и только что едва ползущие стрелки часов начинали мчаться в бешеном темпе, но нельзя было бросить недожаренными котлеты или недоваренным кисель. Елена торопилась, нервничала, опаздывала, чувствовала себя виноватой и думала, что всё, этот раз - последний, и в следующий раз... И в следующий раз все повторялось. И отношения с мужчинами либо обрывались, не успев перейти в истинное знакомство, поскольку ни домашний адрес, ни номер телефона она в первый вечер обычно не давала, и, не дождавшись ее, мужчины исчезали из ее жизни, не успев оставить в ней следа, либо они ее дожидались и в другие дни спокойно ждали, уверенные, что она придет, но непременно опоздает. Вот и тут Елена совсем было собралась выйти из дома, да глянула в расписание - до электрички полчаса, и так Елене не хотелось минут десять томиться на платформе в пустом ожидании, что она решила заштопать Иришкины колготки, и стрелки часов, только что не желавшие трогаться с места, тут же побежали и бежали все быстрее и быстрее. Елена, уже начиная волноваться, спешно откусывала нитку, и тут заворочалась, заметалась тревожно во сне Иришка, и Елена гладила дочку по головке и ждала, когда та уснет спокойно и крепко. Потом она шла торопливо, едва не бежала, и электричка обогнала ее почти у самой платформы. До следующей электрички было тридцать две минуты, и Елена, томясь, вышагивала по платформе, поглядывая беспрестанно на тут же остановившуюся стрелку часов, и думала, как много дел она успела бы переделать дома за эти тридцать минут, и ругала себя, что, опаздывая на электричку, забыла положить в сумку книгу. Она заговорила виновато, и Виктор Николаевич поднял глаза от газеты, и на лице его обиды не было, а было оживление, словно в газете, и правда, было написано что-то чрезвычайно интересное (Елена газет не читала, но твердо была убеждена, как Виктор про Достоевского, что в газетах все скучно). Спокойствие Виктора ей понравилось (она вообще исключительно ценила в мужчине выдержку), но озадачило. - Что дергаться? - рассудительно сказал Виктор Николаевич, удивленно взглянув на Елену, и ей же растолковал: - Если ты на той не приехала, значит, будешь только следующей через тридцать минут. Не пешком же побежишь в Москву. - Я взял билеты в кино, - сказал Виктор Николаевич, придерживая дверь метро, и Елена вновь почувствовала себя виноватой: опоздали. Виктор Николаевич, улыбнувшись игре ее лица, сказал веселым и довольным голосом: - Я знал, что ты опоздаешь. Потому взял билеты на шесть часов. Времени у нас достаточно. Фильм был индийский. Елена на индийские фильмы не ходила. К музыке индийской она была равнодушна, а сюжеты ее раздражали. И когда герой-отец или отец героя, повернувшись к камере, читал своему детищу, а заодно и всему зале, moralité. И когда стенала от бедности героиня, что, одетая в нежное вечернее платье, сидела в свете шикарных свечей у стола, сервированного хрусталем. А когда змея медленно ползла к розовой головке ребенка и неважны становились и дурная режиссура, и слабая операторская работа, потому что сердце Елены замирало вместе с сердцами всех матерей в зале, Елена злилась и на себя, и на создателей этого дива. Ей хотелось высказать свое негодование и отвращение к спекуляции, которая - любая, и в творчестве не менее чем в жизни, - была ей отвратительна, но высказать было некому, создатели фильма были далеки и далёки. И пока плыли титры, Елена язвительно шептала, что только благодаря Виктору Николаевичу она приобщается к шедеврам мирового кино, а Виктор Николаевич слабо защищался, что он не стал бы брать билеты на индийский фильм, но на афише студия указана не была, а в кассу стояла очередь, все больше женщины, и он думал, что Елене фильм понравится. Титры закончились, и, чтобы не мешать соседям переживать, Елена умолкла, сердито глядя на экран. Виктор Николаевич на экран не смотрел. Он смотрел, расстроенный, на Елену, стараясь разглядеть выражение ее лица, однако видел лишь притушенный профиль и представлял, как злится она сейчас, как скучает и как будет недовольна, когда они выйдут из кинотеатра. Свет экрана осветил лицо Елены, и Виктор Николаевич увидел, что Елена плачет, и расстроился окончательно: зачем было нужно приводить ее на этот фильм, когда он так хотел, чтобы вечером она смеялась. Они долго шли к вокзалу пешком, и Виктор Николаевич рассказывал Елене о своей работе, о приборах, которые испытывают в его отделе, о созданных им или с его участием технических новинках, о их возможностях и о трудностях с заводами, что не любят изменений. Рассказывал о диссертации, которую пишет столько лет и столько раз уже обновлял материал, и вновь и вновь готовил данные, да все никак не мог оформить. Сейчас, когда он говорил Елене о своих проблемах, все они, что еще утром громоздились непреодолимой кручей, словно бы укладывались в аккуратный ряд, и он видел, как можно легко и быстро решить одну проблему за другой, и хотелось сразу же, сегодня заняться ими, ну пусть не сегодня, но завтра, с утра. И Виктор Николаевич говорил все увлеченнее и увлеченнее. Кто-то другой в нем, прежний, нелюдимый, напоминал ему, что Елена не интересуется техникой и ей скучны и утомительны его рассуждения, и он настороженно смотрел на лицо Елены и видел все те же внимательные, слушающие глаза и с еще большим увлечением говорил о новых проработках, объясняя Елене, какие будут проводки и почему именно такого диаметра, и снова поражался, что ему так легко с ней говорить, даже о таких, как он знал, скучных женщинам- непрофессионалам вещах. В электричке Елена достала из сумочки французскую пудру, и Виктор Николаевич невольно улыбнулся снисходительно - та пудра была предметом вожделения либо гордости всех знакомых ему женщин. Нежный тонкий запах преобразил грязный пустой вагон. Елена глянула в зеркальце, показала сама себе кончик языка, затем сама себе подмигнула и, подтрунивая над собой, провела пуховкой по лицу, и Виктор Николаевич с удивлением отметил, что неприязненное и язвительное чувство, что появлялось в нем и, пенясь, неудержимо рвалось наружу при виде бессмысленного, как он считал, женского копания перед зеркалом, не родилось в нем и даже не зародилось. Более того, ему было приятно смотреть, как Елена что-то неуловимо меняет в своем лице, хотя ее поступок был более обычного бессмыслен, ведь она не собиралась выйти из дома на люди, а ехала в пустой ночной электричке к темной станции, освещенной одинокой лампочкой, к темной аллее и спящему дому. Виктор Николаевич удивился, что пудра, оказывается, не предмет пустой забавы, она предохраняет кожу от перепадов температуры, от капризов погоды, то есть имеет практическое полезное действие. И тотчас поверил. Они медленно, то и дело останавливаясь, шли пустынной темной аллеей, и
Елена все ждала, что вот сейчас... И пыталась предугадать, что почувствует
она в тот миг, когда Виктор ее обнимет. Но Виктор так и не коснулся ее.
- Когда мужчина идет на свидание к женщине, он, наверное, знает, зачем он идет. Как знает и женщина, зачем она идет к мужчине. А иначе - зачем идти? И помахав ладошкой, Елена, смеясь и не ожидая ответа, шагнула в подъезд, и белое светлое пятно мелькнуло в темноте, и все исчезло.
6. Они вышли на незнакомой Елене станции метро. Автобус повез их по бесконечному шоссе к недосягаемому горизонту. Когда вышли из автобуса, Елена, подняв на Виктора широко открытые глаза, с выражением безмятежной наивности спросила: - А куда это мы идем? Не глядя на Елену, Виктор Николаевич ответил: "Когда женщина идет на свидание к мужчине, она знает, зачем она пришла", - и тон его был натянут, и улыбка неестественна. Елена так нравилась ему, что он готов был сколь угодно долго встречаться с ней, не прикасаясь к ней и пальцем, помятуя извечное женское: "Я только затем тебе и нужна!", но эта ее последняя фраза при прощании... Может быть, он уже идиот в ее глазах. Или она думает, что он... Но если он опять понял ее неправильно? И Виктор Николаевич осторожно глянул на Елену. Елена засмеялась, с любопытством рассматривая новую, неизвестную ей Москву. Ей не доводилось идти таким проспектом, у которого не видны ни конец, ни начало. Совсем недавно здесь были деревушки, а сейчас в обе стороны тянулся до горизонта широкий заасфальтированный луч с ровным рядом девятиэтажных параллелепипедов, развернувшихся к проспекту острыми гранями. Только чахлые деревца вместо бездарно вырубленных вековых деревьев были те же, что и во всех новостройках. О том, что они едут к Виктору, Елена поняла еще в метро, едва поезд миновал центральные станции и устремился в глубинку. И вопрос задала из озорства, ей было интересно, как Виктор ответит, да еще из-за легкого чувства неловкости, все-таки знакомы они были недавно, и не было у них ни одного вечера с объятиями и поцелуями. Из озорства сказала накануне и фразу, что определила это свидание, уж
такой был у нее язычок, быстрый, язвительный, насмешливый, острый. Елена и
в детстве умела за себя постоять, словом осадить подчас не хуже, чем
другой остужал буйную голову кулаком. Теперь она работала с туристами, и с
теми, кого интересовали памятники и музеи, и с теми, кто приезжал в Москву
исключительно ради магазинов и высказывал Елене свое недовольство за
отнятое у них ее болтовней время. На Новодевичьем от таких можно было
услышать: "Кладбище у нас и свое есть, мы не затем в Москву приехали".
Были и такие, что, сев в поезд, открывали бутылку водки и, набрав нужную,
по их разумению, кондицию, поддерживали ее на протяжении всей поездки.
Разные были туристы: культурные и хамоватые, застенчивые и наглые. И Елена
привыкла усмешкой и вежливо-наивной язвительностью держать дистанцию с
заезжими донжуанами. А то, что мы делаем по необходимости в каком-то месте
в какое-то время, часто - увы - переходит в привычку. Язык Елены был
гораздо смелее ее поступков, что не все способны понять, но она еще не
задумывалась об этом. И слова о цели свидания с мужчиной она произнесла ни
с каким не намеком, а просто так... Елена верила своему сердцу, оно всегда чувствовало фальшь по улыбке, по взгляду, чувствовало недоброту и даже непорядочность, и очень может быть, что никогда не ошибалось, но к сердцу всегда подключался разум, а вот разум, вопреки тому, что должен быть разумен, ошибался то и дело. Ум Елены был гораздо трезвее ее сердца, и жили они, ум и сердце, не в ладу, ум восставал против порывов сердца. Иногда Елена, как регулировщик, давала зеленый свет сердцу, и надо сказать, что это еще вопрос, чем заканчивалось его торжество, чего впоследствии было больше - радости или горького разочарования, но как бы ни горько было разочарование, ему все же предшествовала радость, а ум, который чаще побеждал чувства и обычно удерживал Елену от неразумных поступков, удерживал и от радости, а вот разочарование было все равно, потому что потом все думалось, что, возможно, в тот раз все сложилось бы сказочно, не упусти она свой, быть может, единственный шанс. Елена мгновенно, еще до знакомства, почувствовала, что Виктор - надежен (это было, пожалуй, одно из наиболее ценных для нее качеств мужчины), а разум говорил: он простоват сверх всякой меры. Сердце слабо убеждало: да, простоват, как природа в глазах испорченного человека, что не чувствует ни ее величия, ни ее мощи, пока она не треснет его, грубо говоря, по башке молнией или землетрясением. Виктор - вековое дерево, он не куст в парковом газоне, подстриженный в причудливую форму, чистый, с промытыми листами. На нем есть и пыль и даже кое-где - увы - паутина, но он - настоящий. А вот настоящесть человека, хоть и слова-то такого нет в родном языке, о чем Елена прекрасно знала, - а раз нет слова нет и понятия? - и все же именно настоящесть Елена ценила в мужчинах больше всего. И ей был нужен любимый друг; непременно друг и непременно любимый. Но если с понятием "друг" все обстояло более-менее ясно, то вот с понятием "возлюбленный" были сплошные сложности. Тут все мысли и тайные мечтания имели двойственность. Хотелось непременно нежности, духовной близости, но в то же время хотелось чего-то... такого! Ну как с горки, крутой и высокой, на стареньких санках, как с вышки в воду, как... Чего-то такого, чего не было в тех классических книгах, которые читала Елена, но что проскальзывало между строк, что мелькало на страницах переводных романов и в тех немногих фильмах на закрытых просмотрах на киностудии, куда Елену изредка приглашали знакомые. Но там все было как-то слишком уж просто, без примеси духовности, неинтересно, неаппетитно... И все же изредка, особенно в последнее время, оно приходило к ней во сне непонятно откуда, потому что ни в жизни Елены, ни в ее дневных мечтаниях подобных сцен не было никогда. И сдержанность Виктора волновала воображение Елены. Ей думалось, что Виктор, который так "простоват", в отличие от ее приятелей, должен быть более силен в любви. Они подошли к подъезду. На скамейке сидели женщины и, хотя одеты они были в разную одежду, выглядели одинаково - и теплыми кофтами в жаркий день, и платочками на голове. Женщины разом перестали разговаривать, повернули к Елене головы и неотрывно смотрели, как она подходит к парадному, как проходит мимо скамейки, как заходит в подъезд. Воображение Елены тут же представило их мысли: посторонняя женщина, не жена, входит в квартиру мужчины, не мужа, и там, в квартире... Елена поежилась. Виктор Николаевич тревожно взглянул ей в лицо, но промолчал. Он не собирался ни к чему ее принуждать. Они могут выпить по рюмке вина и пойти гулять. Планы его серьезны и основательны, и ни день, ни месяцы ожидания ничего не изменят. Комната, большая и светлая, была чисто убрана, и в ней было все, что нужно для жизни: добротные диван, платяной шкаф, стол, трюмо - все из дорогого черного дерева, все новое, но на туалетном столике холодно и неуместно смотрелась одинокая массажная щетка, рядом не играли красками пузырьки маникюрного лака, не теплились замысловатые коробочки с кремом, и трюмо казалось казенным, как в приемной чиновника. Холодной и голой была и полировка большого обеденного стола, так и хотелось поставить на нее замысловато изогнутую керамическую вазу с букетом полевых цветов. Или строгую высокую хрустальную вазу с большой алой розой. Не было в комнате и следов того беспорядка, что у любящих и не слишком строгих родителей всегда умудряются устроить дети: ни мячика, забытого в углу, ни яркого платьица на спинке стула, ни маленьких тапочек при входе, - и дом казался мертв. Виктор Николаевич возился на кухне. Елена пошла к нему и остановилась, пораженная, на пороге. Сидя на корточках перед открытым холодильником, Виктор, как из бездонного чрева, извлекал и извлекал продукты: из замораживателя - сало, да не просто сало, а домашнее, с чесночком, из ванночки для овощей - укроп, лук зеленый, лук молодой репчатый, петрушку, сельдерей. Затем с полок одна за другой стали появляться на столе баночки с домашними соленьями и маринадами: грибками, огурчиками, помидорами, баклажанами. Стол был заставлен сплошь, а Виктор все доставал и доставал из, казалось, бездонного холодильника какие-то кастрюльки, тарелочки, сверточки. Непостижимо было, как могло такое изобилие еды, домашней еды оказаться в холодильнике холостого мужчины. А на столе появились тарелки со студнем, с малосольными огурчиками и - с ума сойти - с домашней колбасой. Виктор взглянул на Елену и засмеялся: - Мама приезжала. Она часто приезжает. Постирает, приготовит. - Чуть усмехнулся. - Боится, что я голодный. Потом Виктор вышел в комнату и тут же вернулся. В руке он гордо держал бутылку "Токайского", и на лице его царила самодовольная улыбка. От "Токайского" в восторге были все знакомые женщины Виктора Николаевича, и достать это вино было не просто. Уже от дверей показывал он Елене этикетку и, указывая на каждую медаль
отдельно, ждал одобрения, быть может, восхищения. И Елена и поудивлялась,
и повосторгалась, и в ладоши похлопала. И язычок свой попридержала, хоть и
нелегко ей то было. Не сказала, что вино она любит лишь сухое, а "Токайское",
хоть и украшено медалями, и марочное, и дефицитное, но вино - крепленое. А
крепленые вина она терпеть не может. Ее поташнивает и когда она их пьет (даже
если и выпьет-то всего пару глотков), и на другой день, если выпила пару
рюмок, когда нельзя было отказаться, потому что так вот хотели сделать ей
приятное и все за столом ахали: "Ах, "Черные глаза", и приятельницы
смотрели на нее, как на дикарку, - не понимает, что за божественный
напиток стоит на столе, не то что "Сухое столовое" по девяносто копеек,
что, никому не нужное, вернее, только ей и нужное, пылится в каждом
гастрономе. И уже за столом никто не ел, никто не пил, и все смотрели на
нее. Но это б еще ладно. Но то недоумение, та обида, что появлялась в
глазах доставшего для нее эту бутылку… И явно читалось: она не хочет пить
вино просто потому, что принес именно он, достал именно для нее… Ну и все
вместе - так сложно и так длинно… А ведь известно, что после второго тоста
уже никто ни на кого не смотрит. Все дружно поднимают рюмки, пьют, смеются,
и никому нет дела, что ты там пьешь - дефицитное вино, водку или воду
из-под крана. Третью рюмку можно уже и не пить (если, конечно, не сообщать
об этом всему дружно пьющему коллективу; тогда-то он, естественно, вновь
окружит тебя вниманием и настойчивостью), можно весело чокаться со всеми
и, пока все заняты смехом, анекдотами и едой, подливать себе минералку.
Подчас Елена так и делает, и на другой день от двух рюмочек крепленого
вина ее мучает головная боль, и так тошно ей, кто бы знал, как ей плохо
потом весь день. И даже сейчас… Она прекрасно помнит вкус "Токайского".
Она выпила однажды рюмочку этого напитка - и какая потом была у нее
головная боль! Но... право же, вино, и даже один день головной боли не
стоят того, чтобы испортить себе и Виктору этот день, который он, видимо,
решил превратить в их праздник, чтобы потом, спустя месяцы и годы,
отмечать его годовщину. Если она тоже хочет, чтобы этот день стал главным
праздником в их жизни… На столе было так много всего, и все было так вкусно и красиво, и вообще как-то так получалось, что у Виктора (с которым, господи боже мой, они всего-то - сколько? - дней назад познакомились), как у давнего знакомого, всегда есть что-то самое ее любимое. На дачу он привез не чай, не квас - кофе, словно знал ее вкусы и привычки. Теперь - домашняя колбаса, ее любимая, из детства, когда под Новый год приходила посылка от папиной мамы и вся квартира наполнялась ароматным запахом чудной смеси копченого мяса и чеснока. Виктор Николаевич стал неспешно рассказывать о себе. Он из крестьянской семьи. Деревушка их вошла в черту Москвы, и они получили квартиры в столице. Мать так и не сумела привыкнуть и обменяла свою комнату на домик в пригороде, и сегодня копается на огороде и держит птицу. Он к Москве привык, но с удовольствием бывает у матери, любит повозиться в огороде, подремонтировать дом. Любит вечерами столярничать и здесь, в квартире, устроил в кладовке небольшую мастерскую. Виктор Николаевич замолчал, глядя, как Елена поднесла к лицу горбушку ржаного хлеба, шумно втянула его запах, зажмурилась от удовольствия. С легким недоверием Виктор Николаевич взял соседний ломоть, понюхал - хлеб действительно имел аромат, но он как-то никогда его не замечал. Елена протянула веточку укропа: - Понюхай, как пахнет. Летом. Солнечным днем. Воздухом. С улыбкой Виктор Николаевич втянул запах травы - укроп, и правда, немного пах. Поглядывая на Елену, Виктор Николаевич сказал: - Я разведен уже давно. Сыну десять лет. Я его часто вижу по воскресеньям. - И замолчал, ожидая ответных слов Елены, но Елена молча смотрела на него своим с л у ш а ю щ и м взглядом. Она приучилась с видом внимательно слушающего человека думать о своем, когда ей попадались подвыпившие словоохотливые туристы, жаждущие общения. О том, что разведен, Виктор сказал с таким раздражением, что, видимо, задай Елена вспомогательный вопрос, дал бы волю неприятным воспоминаниям, но Елена, глядя на него с сочувствием и сопереживанием, промолчала. Ей совсем неинтересно было его прошлое, личное прошлое или, скажем так, его прошлые женщины. Ее не интересовало, что было в его жизни в "доеё" эпоху. Конечно, если речь не шла о вещах, и сегодня ему дорогих, привязанность или даже страсть к которым он собирается хранить всю оставшуюся жизнь. Начни Виктор рассказывать, как он любил другую женщину, а она не ценила, не дорожила и прочее, зазвучи в его голосе тоска по потерянному счастью и родись у Елены ревность к прошлому или, тем паче, мелькни мысль, что он по-прежнему любит другую, и она, Елена, сейчас в его квартире лишь потому, что та, другая, его отвергла, и Елена - не единственная и неповторимая и наконец-то им встреченная, а вроде кожзаменителя или ксилита, - вечер закончился бы чаепитием, благодарностью за вкусную еду и каким-нибудь вдруг выплывшим мероприятием, о котором Елена напрочь забыла, но на котором непременно должна через час быть. И все. И никакого продолжения. Потому что, когда Елена сидит на кухне, - и на кухне, и в мире она - одна-единственная. (И мужчин никаких на свете нет, кроме хозяина кухни.) И в жизни хозяина есть только она, Елена. О чем он будет думать, когда она уйдет, это его дело, его забота, его право, но пока она здесь, напротив него, он может думать только о ней, и если она почувствует, что он думает о ком-то другом, ее здесь не будет, никогда. А разговоров о разводе - таких вот, с раздражением - Елена не понимала вообще. Она была убеждена, что семейные конфликты разрастаются из ничтожных мгновений, не замеченных, быть может, вовремя, не загашенных в зародыше, и, как мелкая мошка, незаметная, которую и прихлопнуть-то - раз шлепнуть рукой, собираясь вместе, заслоняют солнце, небо, мир, превращаются в такую грозную тучу, что способна съесть тебя заживо, превратить в инвалида, уничтожить, и ты, уже не выбирая дороги, бежишь прочь. И каждый видит тучу со своей стороны, и именно ему она застилает мир. И все разговоры о семейных конфликтах необъективны, никто не хочет или не может слушать другого, всякий лелеет свои обиды, свою боль. А главное, разговоры подобные просто не нужны, потому что обиды все равно у всякого свои, и чужие ошибки ничему не учат, ни от чего не предостерегают, и не хочется думать, сидя на своем празднике, что праздник этот - начало горя. В общем, неинтересна Елене была личная чужая жизнь, если не просили ее совета, - ну, тогда надо попытаться, действительно, вникнуть в ситуацию, чтобы постараться показать объективную картину горячей голове, но так... всуе... Виктор Николаевич с улыбкой, чуть снисходительно, как на ребенка, смотрел на такую, как казалось ему, всем довольную Елену, что без устали нахваливала все, что было на столе. Он опасался, что после того изобилия деликатесов, что он увидел на обеденном столе на их даче, после голубцов, индейки, салата из крабов, когда и без размышлений стало понятно, что Елена выросла, не зная ни нужды, ни лишения, не зная, как говорится, цены ни деньгам, ни куску хлеба, она скептически отнесется к простой, деревенской пище и сострит что-нибудь язвительное о его кулинарных способностях, и то наслаждение, с которым Елена ела, доставляло ему радостное удовольствие. Он был доволен и собой, что вот такой он деловой и практичный и все умеет организовать должным образом, и Еленой, что, заставляя его гордиться самим собой, нравилась ему все больше. А Елена смаковала каждый кусочек и все ела с наслаждением, ела так, словно то, что стояло на столе, было лучшим из всего, что ей довелось в жизни попробовать, и искренно нахваливала и еду, и Виктора, и его маму. Виктор Николаевич сидел на другом конце стола, почти не ел, не пил, смотрел на Елену, и в глазах его был восторг. Елене нравилось, как Виктор смотрит на нее - без пошловатого прищура, без многозначности. Нравились его руки, что, взяв кусок хлеба, спокойно легли на стол и не липли к ее пальцам вместе с куском буженины. И ноги его не задевали ее ног. Елену пьянило не "токайское", ее пьянила выдержка Виктора, его сдержанность, его умение не расплескивать себя по дороге, а сохранять до... Она думала, что и в квартире и в жизни у него порядок, все и всегда на своем месте, все всегда там, где ему должно быть: за обеденным столом - обед, а... И в ней все волновалось, замирало и расцветало в ожидании чуда, фейерверка.
7. Открывая Елене дверь, Виктор сказал: "Я сейчас", - и остался в квартире. Лестничная площадка была чужая, серая и холодная. И только кнопка вызова лифта светилась теплым огоньком. За дверью квартиры зашумело, словно Виктор двигал пустые ведра. Внизу хлопнула дверца лифта, и лампочка погасла, и кнопка стала тусклая и обшарпанная - неприятная, как вся площадка. Елена нажала на кнопку, и та вновь окрасилась теплом. Тихо шурша, медленно поднимался лифт. Остановился. Распахнул двери. Елена посмотрела на соседние двери, хмурые и недоброжелательные, представила: вот сейчас они откроются и... И, прежде чем дверцы лифта захлопнулись, Елена вошла в кабину и поехала вниз. Она медленно спускалась по ступенькам, ожидая, что лифт вновь оживет и поедет за Виктором, но сзади была тишина, а впереди скамейка, и все сидевшие на ней женщины разом замолчали, повернули головы и смотрели на Елену общим тяжелым взглядом. Елена сразу представила, что видят они своим внутренним взором, что скажут сейчас о ней... Не останавливаясь, гордо вскинула голову и стараясь идти медленно и не чувствовать спиной тяжелый взгляд, пошла вдоль длинного дома к улице, все ожидая, что вот раздадутся быстрые шаги и Виктор догонит ее. Елена остановилась на углу, обернулась, глянула на подъезд - Виктора не было. Она хочет с ним встречаться? Или не хочет? Елене было скучно. И начинала болеть голова. Виктор так старался, чтобы она осталась довольна... Но... все было буднично, как с мужем. Мужа Елена не любила и вспоминать о нем не хотела. Мелькнула мысль: пусть все решится само. Догонит - не догонит. Елена вышла на улицу. Остановки напротив дома не было, и она поняла, что пошла не в ту сторону. Подумала, что Виктор пойдет за ней на свою остановку, но возвращаться назад не хотелось, и Елена пошла вперед. Подходя к остановке, услышала шум автобуса, чуть пробежала, успела и оказалась рядом с Виктором. Виктор стоял у заднего стекла, неотрывно глядя вперед, и не видел Елену. На лице его были и злость, и обида, и негодование. Он хотел догнать Елену на платформе и посмотреть ей в лицо, в глаза! Впервые Елена видела, что лицо Виктора живет страстями, и Виктор снова ей понравился. И так забавно было, что она впрыгнула в автобус, и он тут, стоит на задней площадке. И Елена удивилась, расхохоталась и начала рассказывать, как она выбиралась из его дома, и все оказалось совсем не так, как только что виделось ему. Вовсе не хотела она его оскорбить. Что он, действительно, так долго возился в квартире. И оставил ее одну под взглядами этих баб. И они ехали в электричке, и тамбур был пустой, и Елена была весела. И никогда в его жизни не было такой ласковой женщины с такими легкими руками.
8. Елена в субботу работала, но уже к трем была свободна. Она забежала в гастроном на Смоленской площади и торопливо сновала от прилавка к прилавку: к шести на дачу должен приехать Виктор, и Елена не хотела опоздать. Выбегая из магазина, Елена в дверях едва не налетела на высокого полного мужчину. Извиняясь, глянула машинально и остановилась: Дмитрий. В студенческие годы у них была "великолепная четверка". Хотя их было двое юношей и двое девушек, никакого романа между ними не было, а была самая что ни на есть настоящая дружба. Парни с ними (как сами выражались) отдыхали душой и телом от любовных приключений, а они, девушки, делились с друзьями интимными тайнами и всегда имели дельный совет и консультацию из области мужской психологии. Все четверо легко учились на "отлично", что несколько обособило их от остальных однокурсников и сблизило друг с другом. Все четверо ходили в турпоходы, играли в музыкальном ансамбле, ездили агитбригадой по городам и весям и в экспедиции. Длинными деревенскими вечерами читали друг другу стихи, философские трактаты, рожденные в ночной тиши, и статьи из иностранных журналов - иностранными языками они владели разными. Постепенно они сроднились, и любое, самое потрясающее любовное свидание откладывалось, если один из четырех в тот вечер оказывался в душевной смуте и жаждал дружеского общения, потому что - непременно повторял щуплый в те годы Дима: - Как сказал великий Жюль Ренар... - Он у тебя уже, как классик. - Изволите иронизировать? Так вот, как сказал великий Жюль Ренар, я никогда не променяю дружбу ни на что другое. Но мелькнул институт, и Галина, когда-то близкая и родная, как сестра, проработав год в Интуристе, укатила с чернооким и черноволосым и теперь водит группы туристов из заснеженной родины по земле древних эллинов. А парни с головой ушли в раскопки, и даже их затылки уже не были видны из Москвы. Они стояли в дверях. Их толкали прохожие, а они извинялись и все стояли на том же месте, где встретились, в дверях, и смотрели друг на друга, и улыбались. Они не виделись с того самого года, как получили дипломы. - Ну не обмыть такое дело… - сказал, наконец, Дмитрий, и они выпили виски в баре гостиницы "Россия". Елена виски терпеть не могла, ни в какой компании никому в угоду их не пила, да и Дмитрий, конечно, предпочел бы водку, но виски были данью их молодости, давней традиции, а традиции, собой сотворенные, они, лишенные временем всех традиций, веры и обрядов, берегли свято. Тогда, в студенчестве, они все были помешаны на "Трех товарищах" Ремарка и при встречах непременно тянули виски. После второй рюмки Дмитрий хлопнул себя по лбу. - Так Женька-то тоже на днях прикатил. И до него, между прочим, на моторе двадцать минут. И они поехали к Женьке. А потом втроем сидели в "Казбеке", грызли пережаренный шашлык и говорили, говорили, говорили. О раскопках, о статьях. И даже о стихах. Стрелка часов не двигалась, она кружилась, как в документальном фильме, когда вам объясняют, как распускается роза. Сначала Елена все поглядывала на часы. - Брось, - отмахивался Дмитрий. - Ты его каждый день видишь. А нас? С друзьями было тепло, легко, интересно, и все они словно бы помолодели на пять прожитых после института лет.
9. Елена долго постукивала пальцем по стеклу, стараясь не разбудить дочку и разбудить бабушку. Потом что-то жевала на веранде, а расстроенная бабушка рассказывала, как к шести часам приехал Виктор Николаевич, с цветами, с конфетами. Играл с Иринкой, ходил с ней гулять. Он ждал Елену до десяти часов вечера. А потом сказал, что больше ждать не будет. Если Елена хочет его видеть, завтра вечером он будет дома. Как не вовремя она встретила Димку, - устало думала Елена, она хотела спать, и голова была тяжелая, неуютная. - Встретить бы его завтра... А впрочем, все равно. Ведь она же загадала: пусть все решится само. - Поезжай завтра. Слышишь? - Да ну, бабуля. Зачем? - Как зачем? Как зачем? Такой серьезный, самостоятельный. К Ире ласковый. К тебе заботливый. На отца похож. - Ах, бабуленька. Ну ради бога! Давай спать. Ужас, сколько времени. В стекло бились мотыльки и бабочки, и было их много-много, светлых в черноте окна. И ярко светились звезды на темных небесах, где свершаются браки.
|
 |
 |
Copyright © 2000-2007 О.Туманова All Right Reserved Создание сайта: октябрь 2000 |
|
