1. Она так давно стенала "увидеть Париж и умереть" (уже и не вспомнить, когда те стенания начались. Сразу после выхода фильма. Но и до того - "Ах, Париж"), но когда муж, поздно вечером войдя в квартиру, не останавливаясь в прихожей, так, в уличной обуви быстрым шагом прошел в комнату и, словно не замечая ее неприветливого взгляда, подошел к столу, за которым она что-то писала, бросил перед ней на стол банковскую нераспечатанную пачку сотенных и сказал: "Езжай и умирай", - она не захлебнулась радостью и даже не смогла осознать реальность путешествия. Лишь почувствовала удовольствие, словно он предложил съездить на ближайший курорт, где она была пару раз…

Она глянула на часы - конечно, уже поздно. Завези муж деньги днем, через час она бы с путевкой в сумке бежала оформлять паспорт. Но теперь - только утром.

Она легла спать и стала осознавать, что завтра пойдет в турбюро и уже недели через две, ну, в крайнем случае, через месяц будет идти по Елисейским полям.

Она представила – как увидела – каштаны, набережную Сены, силуэт Нотр-Дама. Она прошла под сводом Пантеона. Моросил дождь. Вышла к Люксембургскому саду, и солнце заиграло мокрыми листьями.

А потом она вернулась домой - и замусоренные улицы, и неухоженные дома, и в квартире по-прежнему рухлядь... А у нее - флакончик французских духов и сожаление, что можно жить в чистом городе, в красивой квартире, а тут... А через год нет и духов. Лишь сожаления.

И наутро она сказала мужу:

- Пожалуй, я еще поживу. Я куплю компьютер.

Он пожал плечами, поджав губы, что означало удивление, сказал:

- Как хочешь.

И пошел в прихожую. Она спросила вдогонку:

- Ну, ты-то хочешь компьютер?

- У меня на работе есть. - И добавил поспешно: - Только доставку оплати. Мне некогда.

- Ну, и будь здоров.

- Ну, и буду.

Она купила компьютер, и у нее еще осталась приличная сумма.

Вечером она спросила мужа:

- Что тебе нужно для счастья? - И, прежде чем он успел ответить, добавила: - Кроме пива и пряников?

- Кроме пива и пряников - ничего.

- Я могу эти деньги потратить? Ты мне их принес?

- Тебе, конечно. Кому же?

Она хотела вслух порассуждать, как потратить деньги, но муж поморщился, подвигаясь ближе к телевизору:

- Трать как хочешь. Не хотел бы, так не принес.

Ну и хорошо. Мужу она купит туфли. И...

- Слушай, давай купим тебе новый костюм.

- Да на кой он мне, - отмахнулся тот, не отрывая взгляд от телевизора.

Ну ладно. Это он так говорит, а когда она купит, будет сиять. Потом детям... Главное, никому про деньги не сказать. А то невестушки выудят у нее все до последней бумажки. На этот раз они обойдутся тем, что она сама им выделит.

Она себе здесь устроит праздник. Дней несколько поживет белой женщиной - иди, куда хочешь, покупай, что желаешь: и вкусненькое, и новую помаду, и кофту. Но... Шкаф полон тряпок. Прежде, когда они каждую неделю ходили то в театр, то в гости, и денег было немного, едва хватало на детей, и магазины были пусты, теперь и с деньгами полегче, и рынки ломятся от всевозможных вещей, но теперь ей и пойти некуда. И все висит. Вот эту кофту, да и вот эту, и вон ту лишь по разу и надевала.

Она решила ничего больше не покупать, а привести себя в порядок. Записалась в лучший салон. Две недели лежала под каким-то электроприбором, веря и не веря, что он омолодит ее лицо. Сделала модную стрижку и покрасила волосы в новый тон.

Дома придирчиво рассмотрела себя в зеркало: посвежела, даже похорошела, но... может, ей лишь хочется в это верить? Но тут муж, сумрачный, вернулся с работы, повозившись недолго в прихожей, молча направился в кухню, мельком глянул на нее и остановился. Молча смотрел, и глаза его округлились, и брови поползли вверх, и она, сделав вид, что ничего не заметила, поняла, что эксперимент удался.

 Компьютер приводил ее в отчаяние. Она печатала быстро, почти вслепую, думая не о клавиатуре, а о содержании, спеша поспеть за быстрыми своими мыслями. И - что она нажала?! Вместо текста на экране появляется диспетчер программ или табличка «Сортировка текста», или… И она беспомощно нажимает клавиши, пытаясь вернуть потерянный текст, и вновь принимается изучать учебник.

- Пусти, - сказал муж.

- Я сама.

- Главное, чтоб сама! - И пошел, недовольный, к телевизору.

- Но я же должна разобраться, в чем дело. Или я каждый раз буду тебя ждать?

- Могла б и подождать.

Звякнул звонок. И почти тут же хрипловатый голос Натальи:

- Где твоя ненаглядная? Сидит. Дай-ка я на тебя посмотрю. На что ты деньги угрохала. Слу-ушай! И сколько это стоит? Моя зарплата! Ты смотри, что она творит, на что деньги тратит! - Наталья обернулась к дивану, но муж отмахнулся:

- Пусть делает, что хочет, - и подвинулся ближе к телевизору.

- А тут… В школе комиссия. А мои идиоты... А денег не платят. А в автобусе сейчас… - Наталья говорила обо всем сразу, и голос ее срывался до крика.

- Чаю попьешь? Или подождешь, сейчас закончу, попьем все вместе.

- А холодильник - не успеваю забрасывать. Утром сунусь - пусто. Тебе хорошо, твои живут отдельно.

- Ты полагаешь, это мешает им опорожнять мой холодильник? У них сумки есть.

- Я бы взорвала все! Ты радио сегодня слышала?

- Говори чуть тише, у тебя вновь фарингит обострится.

- Слушай, - Наталья вновь крутанулась к дивану, - отправь-ка ты ее обратно в школу. Уж слишком она спокойная стала.

- И правда, пора мне поучиться. Знаешь, - и она тоже обернулась к дивану, - пойду я на курсы?

- Пойди, - не отрывая глаз от экрана, ответил муж, - они сейчас кругом.

Надела новое платье, уложила волосы, сделала макияж и подошла к большому зеркалу. С удовольствием рассмотрела себя, послала в зеркало воздушный поцелуй: "А ты еще красивая девочка" и, довольная, что есть куда прихорошиться, пошла в люди.

Группа была большая и разномастная - и старшеклассники с думой о дне завтрашнем, и безработные, направленные службой занятости. В основном женщины: молодые, шумные - громкий говор, смех.

Вступительная беседа руководителя курсов сводилась к стоимости занятий и необходимости внести деньги в первые же дни, а лучше - немедленно.

Она скучала и рассеянно посматривала на педагога. Был он весь серый - серый пиджак, сероватая рубашка, серые глаза, серая кайма волос вокруг лысины... И яркий, кричащий галстук.

А профессор, заунывно повторяя одно и то же, все поглядывал на нее. Она отнесла его взгляд сперва на то, что лектору необходимо смотреть куда-то, а она скромненько сидела за вторым столом, ни с кем не болтая, не пересмеиваясь, являя собой образец внимательного, благодарного слушателя. Но быстрый, не поверхностный, а заинтересованный взгляд стал ее раздражать, и она, уже и вовсе не слушая слов профессора, старалась удерживать на лице безразличное выражение.

Взгляд его, однако, становился все более направленным, он все чаще останавливался на ней и никак не был связан с пустыми фразами - о количестве часов, месте занятий и стоимости курса (о чем всякий узнавал в секретариате по телефону, прежде чем прийти), и она подумала, что профессор, видно, из тех, кто любит заводить далекие от занятий знакомства со студентками, особенно заочницами. Подобные педагоги своим вниманием досаждали ей в свое время, но - она не могла не сознавать - теперь в институте была масса девушек и женщин моложе, причем значительно моложе ее и гораздо более заинтересованных во внимании профессора. Она посмотрела на него в упор - нет, конечно, она видела его первый раз, да и откуда у нее знакомые в этом вузе, в котором она даже в годы молодые не была ни разу?

Она уже решила, что ей померещилось нечто, чего на самом деле не было. Но едва собрание закончилось и кое-кто окружил профессора, то ли задать дополнительные вопросы, то ли спеша отдать деньги, а она шагнула к двери, профессор, жестом и голосом предлагая желающим подождать, вышел следом за ней в коридор, через пару метров догнал и начал персональную консультацию. Мол, на курсах есть несколько подразделений, почему она пришла именно на это? Не следует ли ей начать с азов, а потом продолжить и даже изучить основы программирования? Нет, ее интересует лишь редактирование. Компьютер для нее - удобная машинка, что позволяет не перепечатывать по несколько раз один и тот же текст (подчас весьма объемный) из-за ее привычки при каждом перечитывании хоть пару фраз, но менять.

- А что вы редактируете? - спросил профессор с глубоким интересом, как бы приглашая к долгой светской беседе, словно случай свел их в зале ожидания и было бы так хорошо скоротать время в приятной беседе. Она глянула на тех, что терпеливо ждали профессора у дверей, поглядывая на нее весьма неодобрительно, и, комкая фразы, сказала нечто невразумительное: так... кое-что.

Шагнула, но профессор, опережая ее, тоже сделал шаг и встал, загораживая путь, продолжая с картинным интересом:

- А что вы редактируете? Тексты технические? Художественные? Переводные? Чьи? Или свои?

Сказать ему: "Готовлю полное собрание своих сочинений для благодарных потомков?"

Она опять произнесла невразумительно и нечетко, мол, так... кое-что и, решительно обойдя профессора, быстро пошла к выходу.

Занятия вели двое: молодой мужчина, она бы сказала парень, в строгом черном костюме и с серебряной серьгой-колечком в левом ухе, и женщина ее возраста в потертой, латаной-перелатаной черной суконной юбке, грубоватой вязки жакетике поверх старенькой блузочки и в старых, много раз чиненных сапожках.

Парень не утруждался. Полчаса теории под диктовку, затем - пожалуйста, вопросы, и на все вопросы один ответ: "Это я вам говорил, посмотрите записи". Затем отвел в компьютерный зал и исчез, и они, предоставленные сами себе, друг другу задавали вопросы, стараясь сообща пробраться сквозь дебри нового предмета.

Парень ее раздражал. И манерой разговаривать с намеком на игривость между ним и слушателями, и тем, что всякий раз минут десять - пятнадцать ждали его прихода и всякий раз он заглядывал в кабинет, прежде чем войти, с таким видом, словно изумлялся, что в том уже кто-то сидит. И серьга его ей мешала. И она, вместо того чтобы вникать в то, что писала под диктовку, занималась аутотренингом, внушая себе, что серьга не показатель, и у каждого поколения свои причуды, и... Соседка наклонилась, шепнула в ухо: "Ничего не понимаю, только о его серьге и думаю". И она подумала, что постулат, принятый в ее время – учитель должен так одеваться, чтобы внешним своим видом не отвлекать внимание учеников от изучения материала, - был не лишен смысла.

Женщина была настоящим педагогом. Она приходила за несколько минут до начала занятий. Вела их до последнего, пока самые несерьезные или занятые слушатели не начинали откровенно поглядывать на часы или кто-то начинал заглядывать в кабинет в ожидании, когда его наконец освободят. Она старалась успеть изложить как можно больше информации, всякому обстоятельно отвечала на любой вопрос, желая всем все разжевать и запихнуть в клюв, и, конечно, ни на минуту не оставляла своих питомцев.

Всякий раз в процессе занятий в компьютерном зале за стеклянной дверью появлялась высокая и достаточно массивная фигура профессора. Парень, если был в тот момент в зале, выходил ему навстречу как к корешу, на ходу улыбаясь, пожимал руку и начинал болтовню. Женщина нервничала, терялась и явно относила частые визиты руководства на счет контроля за ней и придирок.

Она ощущала себя виноватой, чувствуя, что профессор появляется в этом месяце у дверей аудитории несравненно чаще, чем прежде. Виноватой перед женщиной, что живет, как большинство педагогов страны, на мизерную зарплату, не имея, очевидно, ни от кого никакой поддержки, и страшно боялась потерять приработок, который отрабатывала более чем честно и добросовестно. И думала, что в родном Отечестве всегда процветают те, кому лучше бы вообще в нем не прорастать.

Профессор всякий раз останавливал ее в дверях. Женщина ничего не замечала, вся в волнении от своих недобрых ожиданий, а парень поглядывал со всепонимающей улыбочкой.

Шло одно из последних занятий. Дверь распахнулась, пришел профессор, раздал квитанции - больше некому, конечно. Взял свободный стул, сел рядом. Она уже не знала, как притворяться ничего не замечающей дурочкой. И не встанешь, не уйдешь - занятие в разгаре. Уткнулась в компьютер, но профессор все так же, как бы не замечая ее протеста, продолжал беседу:

- Вы учились в тридцать восьмой школе?

- Нет.

- В нашем институте?

- Нет. Я не имею никакого отношения к техническим профессиям.

- Вы знаете, у меня отец – педагог. И он назвал свою фамилию, которая, как и он сам, не говорила ей абсолютно ни о чем.

- Нет.

Словно не слыша ее возражений, профессор стал объяснять ей, что она могла бывать у его отца. Когда-то прежде. Надо полагать, школьницей. Ну, возможно, студенткой. Но она училась… далеко отсюда. И приехала, уже и институт окончив, и замуж выйдя. Приехала с мужем, или говоря языком книг прошлого, за мужем. Муж, впрочем, благополучно уехал в места более комфортные через пару лет. А она...

Но она лишь повторила:

- Нет.

Но где-то они встречались, настаивал профессор. Она пожала плечами: можно подумать, они живут в Токио с населением миллионов в двенадцать. Где угодно он мог ее видеть, и не раз: в Доме одежды, в Центральном гастрономе, в автобусе, на концерте симфонической музыки. На барахолке, наконец. Да на улице - она живет в трех кварталах от института. Потому именно сюда и пришла.

Женщина-педагог, пытаясь что-то говорить, отвечать на вопросы, прислушивалась к их разговору.

Все становилось нелепо, наконец. Впору спросить: «Послушай! Что тебе нужно?»

Но... разве ее не мучает встреченное на улице знакомое лицо, и она не вспоминает, где видела его прежде, пока не вспомнит, что это женщина из регистратуры или слесарь из домоуправления.

В вестибюле было сумрачно, даже темно, но она узнала профессора вмиг, хотя никогда не видела одетым в зимнее пальто. Прямо как возлюбленного. Стоял, отвернув голову в сторону. Она не поняла, что привлекло его внимание, да и неинтересно ей было. Ее волновало другое: если он ждет ее, как ей пройти незамеченной? На улице мороз, муж, конечно, уже продрог, она и так задержалась: занятие последнее, вопросов накопилась масса. Дома она, как добросовестная ученица, весь новый материал отрабатывала на практике, и вопросы появлялись не когда-нибудь, как у тех, кто еще только собирался начать работать на компьютере, а сразу.

Открылась дверь аудитории, у которой стоял профессор, косой луч света упал ему на лицо, оттененное пушистым рыжеватым кашне, и... что-то знакомое появилось в его облике.

Он заразил ее своим недомоганием, сердито думала она, невпопад отвечая мужу на расспросы, как ей курсы и что она узнала интересного. Теперь и она будет думать, почему ей знакомо его лицо. Ерунда какая-то. Что за знакомый, если она месяц не могла увидеть в нем ничего знакомого? И все-таки... В том его облике, в коридоре... Она явно его где-то видела!

Теперь ей уже не помогали рассуждения, мол, мало ли где, да где угодно: в магазине, на остановке автобуса, на пляже. Какой пляж? Она не была на пляже лет эдак... И все-таки упорно вертелся в голове пляж… Она попыталась представить, каким был профессор в годы оные... Когда он ходил на пляж. Хотела рассердиться на себя: при чем тут пляж и годы оные. Но...

Теперь она уже не могла думать ни о чем, кроме одного: откуда она его знает? Они были знакомы? Хорошенькое знакомство, если ни один из них не может вспомнить, как и где они общались.

Она стала вспоминать семинары, курсы, университет марксизма-ленинизма - где она только не училась в своей жизни, но везде было, как говорится, холодно. И хотя она не помнила большинства своих сокурсников по тем или другим занятиям, четко ощущала - не то.

Она прокрутила воспоминания дальше к началу - отец кого-то из ее учеников? Но она работала в другом районе, а профессор, судя по всему, всю жизнь живет в этом. Может быть, кто-то из подруг когда-нибудь бывал у нее в гостях с ним? В гостях? Возможно, один раз, в конце концов многие ее подруги в молодости часто меняли своих избранников. Она стала перебирать в памяти подруг, их было не так уж много, хотя в былые годы она дружила со всем светом, но ни с одной из тех, кого она вспомнила, профессор не стыковался. Он был знаком - с нею?! Да господи, что у нее, столько было мужчин, что она не помнит их лиц?

Она перебрала в памяти увлечения былых лет - нет. И все-таки, профессор был где-то там, в ее былой жизни. Ее - не подруг.

Поняв, что не избавится от поиска истины, пока не установит ее, она достала с антресолей кипы старых бумаг - пожелтевшие письма, ранние рассказы, дневники…

2. Волны лениво, разнеженно ласкали раскаленную июльским солнцем гальку. И так же лениво, как бы нехотя, откатывались прочь... Если не смотреть вдаль и не видеть другой берег, кажется, что лежишь у моря.

Пахло свежей рыбой, которая давно уже здесь не ловилась.

Над пляжем, приютившись на склоне сопки, навис стеклянный буфетик «Ветерок», в котором неизменно из сезона в сезон продавалось талое мороженое и овощные голубцы. Рядом с киоском стоит бочка с теплым квасом.

Чья-то тень загородила солнце.

Двое парней стоят по щиколотку в воде и ждут, когда освободится место: женщина, что лежала рядом с ней, собирала вещи.

Один - высок, бородат, рыжеват и весь такой... величественный. Смотрит сосредоточенно за горизонт. Александр Ш сошедши с першерона. Второй - чернявый, вертлявый. Но глаза. Какие голубые глаза у этого парня! Не голубоватые, матовые, а словно осколок голубого стекла, что отражает свет. В них трудно смотреть.

Женщина ушла. Бородатый достал из портфеля покрывало. Деловито разостлал. Видно, он из тех, кто на одну ночь в поезде устраивается так, словно ему не переночевать здесь раз, а жить годы. Ну и правильно, вообще-то. Чего хорошего в том, что она годы живет так, словно ей осталось в доме провести последнюю ночь?

Парни улеглись. Внимательно осмотрели, кажется, весь пляж. Обменялись репликами. Затем бородатый вновь снисходительно глянул на нее, на девчонок, что лежали чуть поодаль, и подставил бороду солнцу. Голубоглазый подставил солнцу зад и начал заинтересованно изучать соседок. Голубые глазки без устали бегали по девчачьим телам...

Ей стало скучно, и она вернулась к книге.

Она совсем уже забыла про новых соседей, но вскоре невольно посмотрела на них - прямо на нее шел дым: парни курили. Она отодвинулась.

- Что, дым мешает? - Голубые глазки лучезарно светились.

- Да, мешает, - ответила, не отрываясь от книги.

- Надо же. Первый раз встречаю девушку, которой мешает дым. - Она промолчала, продолжая читать. - Обычно девушки переносят дым очень хорошо.

Ну прямо как англичанин про погоду. Она молчала.

Голубоглазый стал кидать камешки в соседних девчонок.

Книга была интересная. Она зачиталась. И вздрогнула - острый край камушка царапнул шею. Юноша смотрел на нее и лучезарно улыбался.

- Не лучший способ знакомиться с девушками: кидать в них камушки или пускать дым в лицо.

- О, - воскликнул он, обращаясь к другу. - За нами следят. - И ей: - Вы видели, что я кидал камушки.

Друг повернул голову, и струйка дыма полилась ей в лицо.

- Простите, я не хотел. - Бородатый сел. И стал курить в сторону.

- Если вам не нравится дым, надо отойти, - сказал голубоглазый.

От хамства она терялась, появлялись бессильные слезы, и разговаривать не хотелось. Она отвернулась, решая, как ей поступить: перейти ей некуда, пляж полон. Уйти с пляжа? Но почему уйти должна она?

- Я прихожу на пляж отдыхать. – Кажется, голубоглазый молчать не умел. - Быть самим собой. И делать, что мне хочется.

- Да, конечно. Дело только в том, что кому хочется. Вам - хамить, - не сдержавшись, буркнула она.

Голубоглазый словно только и ждал ее реплики. Он сел поближе и начал выступление. Он говорил долго и витиевато. И категорично. О том, что девушка должна знать свое место. И что девушка должна быть только девушкой, тогда у нее будут радости в жизни, которых лишена она. И что изюминки в ней нет. А все эти потуги - они в девушке излишни, вернее, непростительны.

- Умным людям всегда присуще сомнение. Это настолько банально, что стыдно цитировать, - вновь не сдержалась она, с досадой поминая Чацкого.

Бородатый повернул голову и быстро взглянул на нее.

- И откуда вы взялись, такие претенциозные на этом заурядном пляже? - надевая резиновую шапочку, усмехнулась она и шагнула к реке.

- Да мы просто рабочие с Энергомаша, - сказал ей вслед голубоглазый, как подружка говорила в кафе поднадоевшим ухажерам: "Мы из ПТУ".

Она вернулась на пляж, когда голубоглазый пошел в воду. Хотела собрать вещи и уйти без его реплик, но тут с ней заговорил молчавший до той поры бородатый. Он говорил очень вежливо, учтиво, серьезно. Так, что нельзя было ни буркнуть, ни огрызнуться, ни уткнуться в книгу. Она неохотно поддержала беседу, но постепенно разговор ее заинтересовал.

Бородатый извинился. Представился. Она улыбнулась:

- Слава.

Он на миг замолчал, глянул удивленно, но она не стала объяснять, что при слове Вячеслав, о ком бы ни шла речь - об известном актере или хулигане из пятого "б", - она всякий раз думает о сыне и невольно улыбается.

Минуту помолчав и не услышав ее реплики, Вячеслав стал вновь рассказывать о себе и друге. Они только что окончили аспирантуру. Устали. "Вырвались на свободу". Немножко распустились - он еще раз извинился. И сразу оказались на выборных должностях на комсомольской работе. Она не стала уточнять - какой. Первые дни работы. Все важно, нужно, интересно.

Вдруг, неожиданно для себя, и она заговорила, заинтересованно о том, как увлекалась комсомольской работой в школе и институте. Вся ее юность связана с комсомолом. Даже любовь. Они познакомились у мраморной колонны на каком-то слете.

Слава спросил ее о работе, и она увлеченно заговорила о школе. Вячеслав и слушал внимательно, и отвечал интересно. Они говорили, все с большим оживлением, уже обо всем - театре, музыке, планах на жизнь. И вдруг - все погасло: она увидела, что к ним подходит голубоглазый.

- Идет ваш друг. Давайте прекратим этот разговор.

Друг подошел, парни обменялись парой фраз, и Вячеслав пошел искупаться.

Голубоглазый продолжил прерванный монолог - она молчала.

- Я смотрю, вам с моим другом разговаривать интересней?

Она рассеянно смотрела на воду. Слава качался на волнах и, не отводя от нее глаз, улыбался.

Голубоглазый язвительно философствовал:

- Все мы в душе рыцари... Рыцарей теперь нет, остались одни принцессы.

Она молчала. К ней его колкость не относилась, она не принцесса. На худой случай она смогла бы вытянуть лишь на королеву. Принцессы… рыцари… Да, наверное, она казалась себе когда-то принцессой, но как давно то было. А рыцарем был ее муж. Такой тонкий, поэтичный. Он «дышал на нее» - выражаясь пересудами соседей. Он был таким чистым, благородным, порядочным. Он был таким нетаким! А потом вдруг то, что казалось чистотой, оказалось примитивностью. И надо еще будет как-то объяснить все сыну.

Рыцарь. Нет, она больше не хочет влюбляться в рыцаря. Она хочет любить мужчину, надежного, спокойного, уверенного в себе и в ней, того, за которым, как говорится, как за каменной стеной…

Взглянув на часы, она собралась домой. Слава догнал с полувопросом "Я провожу вас", и, дойдя с ней до конца пляжа, спросил, могут ли они встретиться.

В воскресенье вечером она ждала Славу. Ждала с самого утра. И представляла, как интересно им будет друг с другом. Уже давно она ни с кем не разговаривала так увлеченно, так откровенно.

Она открыла дверь и увидела голубоглазого. Сзади стоял Слава.

- А, здравствуйте, - сказал голубоглазый. Голос его был новым: мягким, теплым. - Мы еле нашли вас.

Она удивленно смотрела на него. И сказала невольно:

- А... Голубые глазки! – Она ждала только Славу. Ребята вошли, и Слава спросил от порога:

- У вас курят?

- Сын. - Сын стоял рядом, прижавшись к ее ноге и закинув вверх, к гостям, головку.

- Ах да. Ну конечно. Я просто не подумал.

- Но можно покурить на кухне, - неуверенно предложила она. Но Слава отказался, сказал категоричным тоном:

- Нет. Не надо. И не нужно. Просто нечем руки занять. – И повторил слова друга: - Мы еле нашли вас.

- С таким другом и не найти, - отозвалась она, пропуская их в комнату.

- Ну, вот, - оживленно сказал голубоглазый. - Я нахал. А ты - подхалим. А у меня одно имя - нахал.

- А я не знаю вашего другого имени, - сказала она, расставляя на столе тарелки.

- Слава, - отозвался голубоглазый, проходя к книжному шкафу. Шкаф он не раскрыл, рассматривал книги сквозь стекло. Художественной литературы в шкафу было немного, все больше справочники и словари.

- Тоже Слава?

- Ну конечно. Я же говорю, одни Славы. Вы зовете сына, а вскакиваем все трое.

Слава достал из портфеля две бутылки водки и тоже прошел к шкафу. Сказал голубоглазому:

- Смотри, «Философский словарь».

- Да, вообще... - отозвался тот, не отводя глаз от полок.

Водку она не любила и не пила, и ей стало досадно, что Слава пришел в дом к ней и ее сыну с водкой и другом, а не с цветами и конфетами, но она не позволила недовольству омрачить праздник.

Она оставила гостей у шкафа, ушла на кухню. Едва покормила сына и начала чистить картошку, на кухню вышел Слава. Молча взял нож, и они вместе дочистили картошку, потом стали готовить салат. Она думала, какой Слава серьезный, спокойный, именно такой, каким бы ей хотелось видеть своего мужа. Она ждала, что Слава заговорит с ней, но он по-прежнему молчал, и было видно, что он нервничает, и движения его суетливы, совсем не похожи на его манеру держаться, какой она себе ее представляла. Она все поглядывала на Славу, стараясь понять, что его так беспокоит. Друг? Но разве она пригласила голубоглазого? Наконец, Слава заговорил:

- Вы знаете, я сегодня еду в командировку. Мог бы открутиться, но я не думал, что вы дали правильный адрес. Я думал, что не увижу вас.

Она подумала, он уезжает поздно вечером, и улыбнулась: она не успеет его забыть, пока он будет в командировке. Но картошка на плите только закипела, как Слава вскочил:

- Все. Я опоздаю на поезд. Я еду не один. С шефом. Другим поездом поехать не могу. - И уже в дверях: - Я зайду к вам завтра. До завтра.

И ушел.

Она не успела и ответить. Стояла, растерянная, посреди комнаты: он что, два дня назад не знал про командировку? И как - до завтра? Разве он обернется за сутки? Куда он уехал? И зачем же он приволок водку, привел друга? Поставил их обоих в неловкое положение.

Она ожидала, что голубоглазый уйдет следом за Славой, но тот уходить никуда не собирался и чувствовал себя в ее доме превосходно. Полистывая журнальчик, подождал, пока она уложила Славика спать. Затем разлил водку и, как радушный хозяин, пригласил за стол ее. И вместо первого тоста проехался, шутя, по Славе: вот, мол, подхалим.

- Почему? - буркнула она, не притрагиваясь к стопке. - Не говорит гадостей?

- Не нужно помогать женщинам, - сказал голубоглазый с улыбкой, как остроумную шутку. - Так мы вас и портим.

И дальше она помнит все очень расплывчато.

Сначала говорил лишь голубоглазый, но говорил о вещах ей интересных, как бы продолжая былой разговор ее со Славой – те же темы, те же интонации, без ехидства, без грубости. И она увлеклась разговором, он был как бы продолжением того, давешнего разговора со Славой, что трясся сейчас в поезде.

Потом она начала читать стихи. Есть у нее такая слабость: стоит выпить лишнюю рюмку – начинает мучить компанию стихами. И чем крепче напиток, тем дальше в глубь веков она забирается: Данте, Петрарка… Обычно компания изнывает, когда она начинает читать стихи, и умоляет ее образумиться. Слава не изнывал и образумиться не умолял. Он слушал, и было похоже, что ему все очень нравится. А потом он стал читать стихи.

- Это не классика, нет, - сказала она. – Это совсем современное. Чьи это стихи?

Он не отвечал, продолжал чтение. Она пыталась понять, чей это стиль.

- Нет, я не знаю этого поэта, - сказала и догадалась: Это твои стихи.

Стихи показались ей хорошими, хотя, «когда я пьян, мне все нравится».

- Мне больше всего нравятся твои глаза, - сказал Слава и стал читать стихи о том, какие у нее глаза и как они ему нравятся. Читал и так смотрел в ее глаза, словно поэтично объяснялся в любви.

Если бы то были чужие стихи, хоть из древности, хоть из последнего номера одного из журналов, она приняла бы их с удовольствием, как изысканный комплимент, но стихи были - его. И они не родились только что. Они были написаны раньше. И совсем о других глазах. Тут она рассердилась, на миг как бы протрезвела, и фрагмент разговора остался в памяти:

- Конечно, у меня есть девушка.

- А что ты ко мне приперся?

- Славка не мог пойти к тебе один.

- Почему?!

- Ну, мы друзья, И я его старше.

- И он спрашивает у тебя разрешение, с кем ему можно встречаться?

- Да, в общем-то.

- И ты ему разрешишь?

- Нет конечно.

- Почему?

- Каждый сверчок знай свой шесток.

- То есть я?

- Не ты, а он. Он для тебя неинтересен. Он бы даже не смог с тобой так разговаривать.

- Ну эго уж я решу сама. В отличие от твоего друга, я сама решаю, с кем мне встречаться и как.

- Ты и решишь. Да он и не придет больше.

- Завтра.

- Простая вежливость. Неудобно же просто так уйти.

- Ему не надо было уходить?

- Нет, он действительно поехал в стройотряд.

- А зачем же он пришел? Чтобы привести тебя?

- Простая вежливость. Он ведь обещал прийти. Но больше он не придет. Каждый сверчок знай свой шесток. Он неинтересен для тебя.

Какие сложные комплименты. Между делом, предать друга. Я бы так не смогла. Как бы нам с Наташкой ни нравился один и тот же парень, я бы так не смогла.

И все-таки они не поссорились. Он был очень внимателен и даже нежен.

И они допили водку.

И вновь говорили. Обо всем. О книгах и жизни, тревогах и радостях, надеждах и разочарованиях. И все время перед ее глазами были его глаза, мягкие, добрые, влюбленные, и ласковые пальцы поправляли упавшие ей на лоб волосы, и голос, мягкий, нежный, все повторял:

- Я понимаю тебя. Я тебя понимаю.

Потом она читала ему свои рассказы. Какие - не вспомнить. Но он вдруг стал кричать, что этого не хочет слушать. Очевидно, то был рассказ о любви, написанный от первого лица.

А потом - как? почему? - они вдруг оказались на кровати. То был une entente, как говорят французы, что на русский язык можно перевести примерно как порыв, вдохновение.

Его шепот:

- Если б мне хоть что-нибудь в тебе не нравилось, меня бы здесь не было.

О, как он ей нравился!

И вдруг - солнечный свет. Неприбранная комната. Заставленный грязной посудой стол. Она в кровати. И рядом - мужчина. Гладит ее по голове и смотрит на нее как на женщину своей мечты. Другой, чужой мужчина, не Слава - голубоглазый. Что делает в ее постели голубоглазый? И она сказала негромко:

- Уходи.

Он улыбнулся:

- Я никуда не собираюсь от тебя уходить.

Она хотела было объясниться, но голова болела и желания разговаривать не было. И потому лишь повторила, негромко, но твердо:

- Уходи!

Голубоглазый ушел, играя желваками.

Она отвела сына в сад, позвонила Наташе, попросила сказать в школе, что ей нездоровится, налила в термос чаю, легла в ванну и лежала в ванне пару часов, меняя воду и шампуни и попивая крепкий чаек.

3. Голос в трубке, измененный техникой, был более знаком, чем живой голос профессора.

- Разве я давала вам свой телефон?

- Извините. Но ваш адрес есть в бухгалтерии. И узнать номер телефона... Мне надо с вами поговорить. Пожалуйста. Я около вашего дома.

- Я не принимаю мужчин в отсутствие мужа.

- Да. Конечно. Но может быть... Где? Где вам удобно?

- А по телефону - нельзя?

- Мне бы хотелось... Впрочем, возможно, по телефону даже проще. Хотя... я хотел бы вас видеть. - Он замолчал, но и она молчала - ни наводящих вопросов, ни комментария… И он заговорил вновь: - У нас проходят сотни людей. Но... То, как вы сидите, как опускаете голову... Тембр вашего голоса... Я искал вас всю жизнь.

Она засмеялась:

- Услышать бы это лет эдак...

- Я понимаю. Но... Знаете, моя дочь увлекается парапсихологией. Читает мне лекции. Я посмеивался. Но вот... У меня такое чувство, что мы с вами, действительно, были вместе в прошлой жизни. А в этой я вас не нашел. А, как утверждает моя дочь, найти свою половинку - основное предназначение человека на этой земле.

Она улыбнулась. Но он не увидел в телефон ее улыбку, лишь услышал молчание.

- У нас бывают консультации. На них может зайти любой, кто у нас занимался. Вот и в эту пятницу... Может быть, вы зайдете? Или - когда-нибудь?